Жернова истории - часть 1 - Страница 61

— Вот надымили – хоть топор вешай! Слушай, пошли отсюда, обойдемся без этого буфета!

Я вполне согласился с этим предложением, и мы в полном согласии поспешно ретировались из этого папиросно-пивного царства.

Наш поход в театр нельзя было назвать большой удачей. Ни мне, ни Лиде Лагутиной спектакль не понравился. Эксперименты Мейерхольда, наложенные на ткань классического спектакля, привели к какому-то неудобоваримому результату. Дело не вполне спасала даже великолепная игра некоторых актеров. После спектакля я с молчаливой и слегка погрустневшей Лидой снова вышел на Тверской бульвар у памятника К.А. Тимирязеву. К ночи уже заметно похолодало, и мы, не сговариваясь ускорили шаги, чтобы Лида побыстрее добралась домой.

На мой вопрос о спектакле Лида ответила односложно:

— Испортили Островского.

После этого она снова замолчала, погрузившись в собственные мысли. Лишь на подходе к дому она оживилась и стала зазывать к себе на чай. Однако я предпочел отказаться под предлогом позднего времени и необходимости рано вставать на работу.

— Разве ж вам рано? — неподдельно удивляется Лида.

— Знаю, что многим и в шесть утра, и даже в пять на работу вставать приходится. Но для меня и в полвосьмого просыпаться – мучение, — делаю откровенное признание.

Девушка хмурится. Недовольна, это видно и без лишних слов. Нет, нельзя сказать, выражаясь на жаргоне покинутого мною времени, что она старательно пытается меня клеить. Но явно ей хочется установить со мной некие более тесные отношения. И я сам, положа руку на сердце, вовсе не прочь проводить с ней время. Но вот сделать какие-либо шаги дальше? Нет, видимо, я слишком старомоден и консервативен, даже для этой эпохи. Я не могу подавать никаких надежд, если не готов взять на себя полную ответственность за все возможные дальнейшие шаги. А я не готов.

Тяжелая ситуация. Либо надо ясно и недвусмысленно дать понять, что никаких надежд на меня питать не следует… Но ведь пока и какого-либо проявления таких надежд со стороны Лиды не было. Либо надо считаться с возможностью зайти в этих отношениях очень далеко… Но – вот беда! — я, наверное, принадлежу к породе однолюбов. Во всяком случае, мое первое чувство из меня пока еще совсем не выветрилось. Вот и думай тут, как быть, чтобы и девушку не обидеть, и самому не попасть в двусмысленное положение!

Глава 14. Из Социалистической академии – на Сухаревку

Время шло, холоднющий март подошел к концу, и повеяло апрельским теплом – третьего апреля "Правда" сообщила, что состоявшийся накануне Пленум ЦК РКП (б) постановил созвать очередной, XIII съезд РКП 20 мая сего года. А это значило, что денечки для меня становились горячими…

Первым делом я воспользовался приглашением Д.Б. Рязанова, и навестил его в Социалистической академии, располагавшейся недалеко от моего дома, по соседству с Музеем Изящных Искусств, в начале Малого Знаменского переулка в бывшем особняке Голицыных. В этом здании я частенько бывал в своей прежней жизни – студентом я проходил там практику в Институте экономики АН СССР, а когда Институт экономики переехал в новое здание у метро "Профсоюзная", то захаживал в Институт Философии, продолжавший занимать этот особняк.

Здесь, еще с лета 1922 года, Давид Борисович настойчиво и целеустремленно превращал несколько выделенных ему кабинетов Соцакадемии в Институт Маркса-Энгельса. Отыскав его в кабинете теории и истории марксизма, я обнаружил Рязанова в гордом одиночестве корпящим над каким-то документом. Неужели какая-нибудь раритетная рукопись Маркса? Поздоровавшись, и удостоившись в ответ легкого кивка Давида Борисовича, так и не оторвавшего взгляд от бумаги, быстро подхожу ближе, движимый любопытством. Нет, это не раритет. Директор Институт Маркса-Энгельса сам что-то сочиняет.

Когда я подошел уже совсем вплотную к столу, Рязанов, наконец, соизволил поднять на меня глаза, буркнул – "присаживайтесь!" — кивком указывая мне на стул, затем, видимо, сочтя свое поведение недостаточно вежливым, со вздохом все же окончательно оторвал глаза от сотворяемого им документа, и промолвил:

— Желаю здравствовать! Вот, оторвали меня от бюрократического сочинительства – изобретаю проект постановления о переименовании Социалистической академии в Коммунистическую. — Однако, несмотря на то, что Давид Борисович постарался придать своему голосу слегка ернический тон, мне почему-то казалось, что он придает этому переименованию некое значение. — К нам-то с чем пожаловали?

— Позвольте представиться – Виктор Валентинович Осецкий! — не забываю о правилах хорошего тона.

— Полноте, голубчик! — машет на меня рукой Давид Борисович. — Я еще не старик, и провалами памяти не страдаю. Это ведь вы подходили ко мне на лекции в Коммунистическом университете, когда тамошние комсомольцы заварушку устроили? С вами еще такая симпатичная барышня была… — и тут Рязанов снова вздохнул, но на этот раз едва заметно. — Так что у вас за дело?

— Дело такое: разбирая мои старые архивные бумаги, я натолкнулся на записку Леонида Борисовича Красина с резолюцией Ленина. Как я слышал, теперь подобного рода бумаги положено…

— …Теперь подобного рода бумаги положено сдавать в Институт Ленина при Истпарте, — продолжил за меня мою мысль Рязанов, — но вы явились не по адресу: этим делом у нас заведует сам товарищ Каменев. — И с этими словами Рязанов воздел указательный палец к небу, сохраняя торжественно-серьезную мину на лице.

— А не могли бы вы, Давид Борисович, взять на себя труд переправить эту бумагу в Институт Ленина таким образом, чтобы она непременно попала в руки Каменеву? И чтобы никоим образом нельзя было определить, что эта бумага исходит от меня? И еще крайне желательно было бы, чтобы вместе с этим документом к Льву Борисовичу попал еще один, к делам Истпарта отношения не имеющий, но имеющий большое значение лично для товарища Каменева. — Я вопросительно уставился на своего собеседника.